За други своя

 

    28 января епископ Нарьян-Марский и Мезенский Иаков принял участие в работе Конференции, проведённой Отделом Московской Патриархии по взаимодействию с Вооружёнными Силами и правоохранительными органами. Конференция, проходившая в стенах Военного Университета, стала важной составляющей программы Международных Рождественских Чтений XXVII.

   Доклад правящего архиерея самой северной епархии России был посвящён теме: «Жертвенность в воинском служении. Опыт духовного просвещения военнослужащих в условиях Крайнего Севера» и представлял собой одну из глав книги епископа Иакова «Русская Арктика».

   Для тех, кому небезразличны судьбы российского Крайнего Севера, предоставляется возможность ознакомиться с полным тестом главы вышеупомянутой книги.

 ВПЕРЁД! ПОЛНЫЙ ВПЕРЁД!

 

    К вечеру мы были в Мурманске. Пробравшись через ямы и выбоины портовых площадок, джип доставил нас к пирсу; странники водворились в каюте, ставшей для нас келлией-домом, частью большого дома, красавца – первенца проекта, призванного послужить Отечеству на самом Дальнем Востоке России. Самое сильное мурманское впечатление трех суток пребывания в этом портовом городе вынесено не из храмовых стен: там всё в принципе понятно и естественно, – и благодатная простота пограничной деревянной церквушки, и сверкающее золотом окладов богатство статусного храма града Мурманска – Спаса на водах, и серая силикатного кирпича обыденная крепость епархиальных зданий Зеленой улицы. Везде народ, жаждущий святости: её не почерпнёшь полной мерой от обмельчавшего алтарного люда, – увы, «оскуде преподобный», и где как не от мощей Святого истекают воды благодати – к душам человечим, живущим верой? Потому текла и текла живая река Мурманска в храмы Божии, где находил пристанище на день, ночь или всего лишь на несколько часов Святитель Николай Чудотворец.

    Слава Богу, эта река, несущая полноту чаяний православного Мурманска к Угоднику Николе, не оскудевала, но только час от часу ширилась и «исполнялась вод», так что ко времени прощания с берегом, землёй, Мурманском ни дождь, ни холод тумана, опустившегося с холмов и накрывшего порт, не могли умалить её уже не тока, а напора, так что из храма Спаса на водах наступившим вечером благословленного дня Успения Божией Матери нас буквально вынесли на руках: пробиться сквозь народ, стоявший стеной, потому что слишком многие ещё не смогли приложиться, было невозможно. И не пробились бы, но помогла смекалка, помноженная на благочестие народа. Те, кто ещё не прикоснулся к святыне, простирали руки к невидимой хорде храма «алтарь – паперть», другие руки передавали двоицу – иеромонаха и хранителя мощей, – и так к совершению исхода ковчега из храма все смогли приложиться, прикоснуться к мощам, ощутить причастность Божией святости и по вере своей принять некрадомое, неоскудевающее богатство, стяжанное тем, кого Церковь навсегда наименовала «правилом веры», «образом кротости», «благодатным миром милости» Господней.

    На улице людская волна поднесла нас к армейскому уазику пограничной службы, дверца которого была предусмотрительно распахнута несмотря на начавшийся дождь, и отчёт последних мурманских минут начался. Уазик, превратившийся в сакральную колесницу на время своего служения Николаю Чудотворцу, петлял по уличным зигзагам, низводящим город с высот сопок-холмов к уровню моря – портовым причалам, и наконец прибыл на своего рода плац, объединяющий посты швартовок пограничных кораблей. К тому времени, когда колесница-уазик, разбрызгивая лужи, прохромал через колдобины разбитых тяжелыми грузовиками когда-то асфальтовых и бетонных, а теперь непонятно каких – то ли уже грунтовых, то ли просто слишком грязных площадок порта, дождь разошёлся вовсю. Мелкий, частый, он сеял и сеял, своим мерным шелестом накрывая всё вокруг, по-хозяйски спокойно, без суеты, отмывал серость мурманских построек, время от времени, повинуясь воле низких, тяжёлых, с рваными краями облаков, сползающих с крутых берегов залива, накатывал на город волнами, и тогда это был уже не мирный и степенный осенний дождик, а дождь Заполярья – холодный и хлёсткий, налетавший порывами неистощимых влагой небесных хлябей.

    Машина остановилась. Струйки воды сбегали и сбегали по стеклу, словно пульсирующие прозрачные шнуры, и было ясно, что дождь разошёлся не только согласно незыблемым обычаям мурманской погоды, но и по каким-то высшим соображениям. Тогда я ещё не знал, что дождь – это хороший знак началу морского похода. Тогда, глядя на картину в окне, ломаную токами вод, иже под небесем, и слушая барабанную капель по крыше армейского автомобиля, я думал, что, наверное, мне суждено сегодняшним вечером хорошенько вымокнуть. А картинка была замечательная.

    Моряки-пограничники выстроились в парадной форме для прохождения торжественным маршем. Флаги кораблей береговой охраны подняты. Военный оркестр. – И дождь! Дождь, уже промочивший героев – военных моряков, моряков-пограничников, как говорится, до нитки. Конечно, это здорово – такие проводы святыни, а дождь, – он и в Африке дождь. Значит? – Значит, так нужно!

    Распахиваем дверцу и бережно несём икону и ковчег на середину плаца: там всё приготовлено, о чем свидетельствует наличие стола и зонтика. Стол – на минуты парада, происходившее вечером 28 августа у пограничных причалов иначе назвать невозможно, ‒ превратился в престол для Святителя Николая, а зонтик, принесённый ради Святителя Николая, стал сенью, гигантской рипидой, охраняющей Чудотворца от дождя. Так оно и должно быть: зачем нам зонтик? Во-первых, не сахарные – не растаем; а во-вторых, глядеть из-под зонтика на совершенно промокшие, но никак не потерявшие силу духа чёрные шеренги военно-морских пограничников? – Нет, это решительно невозможно! И ещё одно соображение: икона всё-таки есть икона, хотя она в киоте, однако вода есть вода. Зонтик-сень должен быть над святыней. Мы должны быть под дождём, как и те, кто будет прохождением торжественным маршем отдавать честь покровителю мореходов и «победителю народов» Николаю Чудотворцу. Без этой малости какой может быть разговор о единстве людей, которым суждено носить одежды одного и того же – чёрного – цвета, и жизнь тех и других полностью определяет такое ёмкое и такое важное слово: служба?

    Но самое сложное и самое важное: что сказать этим уже не пятерым, как тогда на АПЛ в Западной Лице, а сотням людей? – И сказать то, что напрочь упразднило бы холод струй северного заполярного дождя, промочившего героев-пограничников насквозь – и даже глубже? Что сказать морякам береговой охраны, немало повидавшим и немало претерпевшим на пограничной государевой службе? Сказать так, чтобы радостно забились сердца под мокрым черным сукном, чтобы «тяготы и лишения воинской службы», словно георгиевской лентой, расцветили – через этот дождливый день – дни, в которые время и его смысл определяют не минуты и часы, и не приказы и их исполнение, а возвышенное чувство, вдохновляющее на подвиг жизни для России.

    Из последней экспедиции на Святую Землю я привез кресты, вырезанные из древес вечных олив Палестины. Они освящены на Гробе Господнем. Один из этих крестов сейчас в кофре с облачением, а кофр – в каюте. Слава Богу, Господь вразумил взять с собой крест. При взгляде на адмиральский шеврон, мне вдруг стала понятна очень простая и очень важная мысль, запечатленная в символике эмблемы пограничных войск: крест на щите, осеняемом двуглавым российским орлом. Крест есть образ той неодолимой силы, что действует могущественно и непобедимо в тех, кто душу свою полагает за други своя. А первые из таковых по определению своей службы и своего жребия суть пограничники. Они действительно первыми встречают недругов, приходящих с недобрыми намерениями – встречают крестным подвигом ратным; а тех, кто с открытым сердцем достигает пределов Отечества, сретают крестным знамением, хранящим вселенную, содержимую Божией любовью, запечатленную в знамении Креста Христова.

    Хранитель мощей вовремя доставил из каюты на плац заветный, освящённый в сердце Святой Земли крест. Теперь единственное что нужно сделать – это вручить в благословление и награду святой крест адмиралу – И слово бысть дело! С благоговением, поцеловав крестное знамение, принял святыню главный морской пограничник града Мурманска. Наверное, так было нужно, чтобы правильные слова были произнесены, и наверное всё происходившее тогда у пограничных причалов стало не просто прохождением торжественным маршем и совсем не проводами в дальний морской поход, а гораздо, гораздо бо́льшим: присягой, наконец-то принесённой русским адмиралом и российскими моряками – крестным целованием верности Богом хранимому Отечеству, которое было, есть и всегда будет Русью Святой. Потому прохождение парадным строем для мурманских моряков-пограничников стало какой-то особой – для каждого по-своему, но особой и очень важной вехой в жизни, действительно и навсегда незабываемым событием.

    Не боюсь так сказать: надо было видеть лица людей, насквозь, до нитки промокших, но не замечавших дождя. Среди них нет юных лиц, все уже вкусили настоящей службы. Тем ценней то, что происходит на плацу-площади у причалов. Чёткий строевой, с молодецким ударом вытянутой ноги, всей стопой оземь, шаг. И что за дело, что в эти минуты небо уже превратило площадку в сплошное зеркало, пузырящееся ударами капель! Выбора нет. Вернее, выбор сделан, и этот выбор – принят уже не только контр-адмиралом. Выбор каждого, и всех вместе: быть русскими православными моряками-пограничниками! Потому, чем сильнее частые струи дождя вспенивают озерцо плаца, чем холоднее струйки текущие за ворот, ставший тесным; чем тяжелее намокшая, набухшая черная форма, тем лучше! Тяготы воинской службы сейчас не столько в силу долга и присяги, сколько по вере. Потому во взгляде этих людей читается так многое – каждым переживаемое по-своему, и я верно знаю: это чувство останется – у каждого ‒ невысказанным, в сокровенности сердца. Лучше и точнее всего это чувство выражает суворовское: «Мы русские! Какой восторг! – С нами Бог!».

    Прохождение маршем – сквозь холодный дождь с пасмурных сплошь серых мурманских небес, опускающихся бахромой тумана на мглисто-зелёные сопки, – как прохождение через черту; оно означает изречённое пророчеством всей земле и нашей России тоже: «Господь воззовёт прошедшее» (Еккл. 3,15). Потому шеренги чётко печатают шаг невзирая на лужи: эти шеренги – строевым шагом сквозь волны осеннего дождя – входят в настоящую историю Настоящей России, куда только так и можно достичь, преодолевая себя, преодолевая непогоду – и неправду, которой связан мир, лежащий во зле. Блажен, кто ими же веси судьбами обретает причастность судьбам той России, которую всё-таки, как и всегда, не измерить никаким аршином. – «У ней особенная стать!..» И пусть кто угодно и где угодно провозглашает всемирную власть «общего аршина» – денег: Россия, в которую верим, жива! Так было, так есть, а значит: так будет!

    Капли небесной благодати, приникнув с полярных высот, оканчивают свой полёт, вспарывая лужи плаца мурманских морских пограничников, звонкой барабанной трелью выбивая дробь по фанерной, привычно красной трибуне. Дождь делает своё дело, – провожает в дальний путь. Так небеса шлют благословление отправляющимся в странствие. Потоки небесной влаги омывают грешную землю, грешный бетон и еще более грешную багряную трибуну, удаляя следы человеческих страстей и неправд, чтобы отправить нас в поход насквозь промокшими, но чистыми. Есть такая старинная морская примета: дождь уходящим в плавание – это хорошо, к добру. Потому так благостны лица капитана и офицеров штаба похода, да и всех, кто сейчас на плацу: они отлично знают, что дождь уходящим в море не просто хорошо, а отлично. Более того: они чувствуют, что происходящее превосходит описуемое морскими приметами и ритуалами. И если бы те, кто сейчас проходит торжественным маршем, могли церковным словом определить переживаемое, то выговорили бы простое и всё объясняющее: благодать!

    Те же неписаные морские приметы обусловили выход в море воскресным днём, 28 августа; по старому стилю это 14-й день последнего летнего месяца ‒ Успение Богородицы, окончание поста. Поскольку нехорошо отправляться в море в понедельник, то на самом верху одобрено предложенное поистине с соломоновой мудростью: поход начнётся вечером воскресного дня, убытие в 21:00. Хотя в общем плане совершения перехода чёрным по белому начертано: отход от пирса 29 августа, но 29 августа – понедельник, и патрульное судно береговой охраны ПС-824 снялось со швартовки ровно в 21:00 воскресного дня. Решение, принятое единогласно контр-адмиралом, офицерами штаба перехода и капитаном, полностью соответствует морским традициям, и церковному времени, в котором день начинается с вечера, по слову Создателя: «И бысть вечер, и бысть утро, день един... (Быт. 1, 5). Впрочем, даже по букве уставного бытия Пограничной Службы принятое решение было абсолютно правомочным. У пограничников, как поётся в песне, действительно «особые законы». И по этим особым пограничным законам для людей, у которых на плечах зелёные погоны, день начинается с вечера. – Точно так же, как и у нас, в православных храмах. Так что решение было принято грамотно и даже более того: мудро. Кстати, так – «и бысть вечер, и бысть утро, день един» ‒ время течёт только в пограничных войсках, отрядах и заставах; во всех остальных вооруженных частях Вооружённых Сил время течёт по-мирски, в русле петровских реформ, подтверждённых и усиленных декретами советской власти.

    Красавец корабль медленно отошел от причала, развернулся и, набирая ход, устремился на север. Белоснежный ПС-824, оставив стаю серых собратьев береговой охраны, белым лебедем плыл по темным спокойным водам Кольского залива. Позади акватория мурманского порта, корабль увеличил ход до 8 узлов. Дождь ослабевал, серая облачная мгла дождевой завесы, накрывавшей город-герой Мурманск, уходила всё дальше и дальше, растворяясь во мраке осенней ночи. Блаженные минуты начала странствия. ПС-824 – новый корабль: от Петербургских стапелей до Кольского залива пройдено непрерывным недельным ходом его начальные две тысячи миль.

    Что отличает действительно новое судно от всех прочих судов? – Не свежесть краски и полная укомплектованность. Новый корабль безошибочно узнаётся по запаху.

    У моряков особая связь с морем – запах корабля. Он очень специфический; этот запах невозможно спутать с каким-либо другим. Особый букет – в неизвестных никому пропорциях и последовательности соединивший в себе тревожный запах металла, тяжёлый – солярки, острый – краски. В нём слышны крепкие нотки пеньковых канатов, едва уловимые тона дерева и ещё много чего. Этот запах рождается таинственным образом и именно в тот момент, когда корабль зачинается на стапелях верфи; густеет, вбирает в себя всё новые и новые ароматы, обретает силу – и живёт с кораблём. И всё же настоящим он становится только в море, которое дарит запаху корабля свою соль как печать настоящей морской жизни. Судно должен овеять вольный ветер бескрайних просторов, и подарить запаху корабля дух свободы; окурить дымком мощных дизелей – как когда-то во времена парусников это совершалось посредством боцманской трубки; одушевить запахом человека, человеческого жилья, где каждая каюта даст своё, – от капитанской до кубрика матроса, чьё имя стоит последним в штатном списке команды. Конечно же, особая тема – запах и запахи камбуза и аромат кают-компании; запахи складских отсеков, где хозяйничает боцман.

    И всё же это не может дать полного описания корабельного запаха: он рождается и становится совершенным, настоящим корабельным запахом в трудной жизни корабля. Он даже в большей степени заслуживает быть названным старинным словом дух, нежели обыденно – современным существительным запах. В нём будет чего-то не хватать, если в стальные бока странника морей не зазвучат гулкие удары волн: если шпангоуты как струны, не соберут их воедино, и шипение пенных бурунов не станет таким привычным в особой гармонии звуков идущего в открытом море корабля. Запах-дух корабля расскажет про крик чаек, грохот двигателей во чреве стального корпуса и шуршание карт, по которым штурман сверяет курс и делает отметки, ловко орудуя остроотточенным карандашом и линейкой с транспарантом. Карты, лоции, судовой журнал тоже внесут свою лепту – их восхитительный чуть терпкий и едва уловимой сладости бумажный запах обязателен в эликсире корабельного духа.

    Запах корабля, кроме самих моряков, знают их жёны: им он ненавистен и даже не столько потому, что означает разлуку, сколько по той сокровенной – но не для них – причине, что моряк, вернувшийся домой, сошедший по трапу на землю, всё-таки принадлежит – пусть даже в равной степени с ними, хотя это и не так, – морю. Поэтому жёны моряков терпеть не могут корабельный запах, но заполучив в своё, как они думают, полное пользование вернувшихся из плавания мужей, предпринимают самые решительные меры, чтобы, как говорится, духу этого не было! – Переодевают в домашнее бельё, а безжалостно изъятое тут же, без всякого промедления, определяют в стирку, которая, как правило, не может в один раз искоренить «морской дух» – запах корабля, так что ревнивые к морю жёны, обнаружив оставшийся хотя бы только намёк на корабельный запах, немедленно повторяют стирку с пристрастием. Но что из того?

    Боцман Тимирыч, достигший преклонного для морехода возраста и подлежавший окончательному увольнению на берег по прибытии ПС-824 в порт приписки, всё-таки как настоящий моряк не мог – да и не собирался – смиряться. «Ну что она понимает, моя старушка?! Она же не знает, что такое море!» – И прищурив и без того узкие казахские глаза, пояснял свою стратегию, приуготовленную для с каждым днём плавания неизбежно и неотвратимо приближавшейся для него береговой жизни: «Куплю лодочку и буду выходить в море»... Тимирыч отвернулся, помолчал, взглянул мне в глаза, как бы для того, чтобы понять: смогу ли я уразуметь не столько его слова, сколько его долгую морскую жизнь – и, словно поверив, поверив мне как Божию человеку, продолжил: «Да разве им понять эту красоту?! Идёшь в Индийском океане. Вода – цвет не описать, летучие рыбы... Вы были в Индийском океане?» – И широко улыбнувшись на моё «нет», развёл широко руками, что означало всю красоту Божьего мира, и заключил: «Да что там!» – И, махнув рукой как дело решённое, сформулировал свою программу: – «Она говорит: дачку купим, курочек... – Нет, ничего они не понимают!..»

    Тимирыч не сможет забыть запах корабля – корабельный дух останется в нём навсегда. Я думаю, вернее, уже знаю – после своих экспедиций, – что море, морская жизнь, корабль совершают какое-то сокровенное действие в душах настоящих людей, – и они становятся ещё более настоящими.

 

* * *

 

    В высоких широтах ночь вступает в свои права без торопливости и спешки. Вечереет медленно, и глубокая синева, нисходящая с небес, нисколько не мешает созерцать панораму береговой линии, состоящей на всём видимом протяжении из судов, кораблей, причалов, портовых строений, эллингов, странных – без признаков какой-либо жизни – серых корпусов, которые, может быть, оживают, когда плотный полог ночи закроет, как непроницаемым брезентом, объекты стратегического значения железного ХХ века. А может быть, эти корпуса уже мертвы, и даже судороги велосипедной или кастрюльной конверсии для них уже в прошлом, и грандиозные памятники, без всякого преувеличения, героического труда останутся на долгие годы монументами ушедшей эпохи. Их покой будут тревожить лишь чайки, чьи пронзительные крики, звучащие даже в самый жестокий шторм жизнеутверждающим рефреном вечной симфонии свободных северных вод, станут для бетонных саркофагов, умерщвленных и умерших, единственной надеждой, что несмотря ни на что жизнь продолжается. Тёмно-серые коробки корпусов уплывают за корму, но мурманское побережье Кольского залива не перестаёт, как богатый купец, являть странникам, уходящим в открытое море, свои сокровища. Мрачные в приходящей ночи громады военно-морского кубизма, когда-то прятавшие в своих недрах, подземных и подводных хранилищах атомные лодки, ракетные катера, арсеналы торпед и глубинных бомб, передают эстафету скуластым красавцам лобастым ледоколам.

    Воды залива спокойны, мы уже вышли из-под пелены дождя, продолжающего омывать портовый град Мурманск от больших и малых вольных и невольных человеческих грехов; мы отрясли прах суеты и, наверное, не нуждаемся, по крайней мере в такой степени, как оставшиеся на земле, искаженной бетонными формами строений, в которых всё определяют прямые углы, в продолжении очистительного действия водного, то есть дожде. – Зачем, если мы отправляемся в открытое море, где куда не посмотри – везде вода? Геометрия человеческих построений, прямые углы бетонных конструкций остались не просто где-то далеко за бортом, они уже в прошлом.

    Скоро выход в открытое море и скоро полночь.

    На груди бесконечного моря это прошлое ощущается уже как нечто большее, чем символы эпох – вехи времени. В каком-то смысле всё принадлежащее прошлому – и только что оставленный бетонный выщербленный плац, и портовые склады – гораздо ближе даже по хронологии, что уж говорить о сути, ветхому Вавилону. В миросозерцании обитателях Древнего Междуречья, квадрат (и прямые углы) служили образами мироздания. В настоящем, не умозрительном мире прямых углов и уж тем более квадратов не было, нет и не будет – жизнь не вмещаема в геометрические схемы. Железобетонный прямоугольный век для нас действительно в прошлом, он остался на чужой ему Кольской земле; мы устремляемся в море, в вечность, в которой и сейчас, в век космических кораблей и атомных ледоколов, властвует Творец в Своей абсолютной свободе и Своей абсолютной – пусть суровой арктической, но в совершенстве благости бесстрастия и белоснежной чистоты ледовых просторов настоящих высоких широт. Уходим в будущее, в предстоящее – через полынью времени, открывшуюся для нас убытием от пограничного пирса в первые часы уже начавшегося для людей в зеленых погонах нового дня, в то время как весь остальной Мурманск ещё пребывал в уже минувшем для нас дне – и времени как меры всего тварного.

    Корабль ещё увеличил ход – это ощущается и по усилившимся, участившимся вдохам-выдохам дизелей, и по заметно ускорившейся смене береговых декораций, и по высоте пенного буруна за кормой. Справа по борту в отдалении Североморской бухты различим «Маршал Кузнецов»: громада стоящего на рейде авианосца означена сигнальными огнями. Пройден рубеж Североморска; огоньки города – главной базы Северного Флота, померцав и просигналив в добрый путь одинокому страннику, растворяются в приходящей ночи. После Североморска берега залива обретают иной смысл: этим безлюдным скалам сообразна другая жизнь морских просторов, им более соответствует одинокий морской охотник или чёрная рубка подлодки. Проблесковый свет маяка провожает ПС-824 в дальнее странствие.

    Не хочется уходить с палубы.

    Сияют белым светом корабельные фонари, тёплые струи воздуха бьют через решётку шахты машинного отделения, и кажется, что в этих водах, по волнам холодного Баренцева моря, корабль несёт в своём металлическом сердце живую, человеческую теплоту.

    Ветер свежеет, предвещая близость выхода из залива. И вдруг прямо по курсу, над надстройкой мостика загорается яркая звезда. Она словно указует путь и знаменует своим появлением благословение Божие. Иногда её пронзительный чистый луч тонет в облачной мгле терзаемых арктическим ветром облаков, но тут же появляется вновь. Stella maris высоких северных широт служит Богу и людям. Теперь я твердо, ещё твёрже, чем прежде, знаю: молитвами Николая Чудотворца Господь ведёт нас правым путём. Путеводная звезда – знак и знамение свыше.

    Всё отлично! Все так, как должно быть!

    Достойное и славное завершение первого дня начавшегося похода. Счастливое и торжественное по морским обычаям законам и традициям убытие в дождь от мурманских причалов в арктическое странствие-бытие.